Олди Генри Лайон - Где Отец Твой Адам
Генри Лайон Олди
ГДЕ ОТЕЦ ТВОЙ, АДАМ?
Разбито яйцо.
Опустела скрижаль.
Ржавеет под кленом обломок ножа.
И тайное жало терзает безумца:
"О, жаль..."
Кирилл Сыч
Сегодня у меня убили отца.
Странно, что я так взволнован. Неприятное чувство: обыденность, случайное совпадение обстоятельств; причем каждое из них - не важней разбитой ненароком чашки. Но вдруг сердце начинает отчаянно колотиться, а по спине бегает холодная гребенка.
Плотских отцов у меня убивали множество раз. В мятежном Льеже, когда толпа затоптала Хромого Пьеркина. У села Мисакциели двое грабителей обиделись на пастуха Ираклия - упрямец вцепился в барана, словно тот был его братом.
В предместьях Бэйцзина, в дни бунта ихэтуаней, более известного как Боксерское восстание. В Краковском гетто. Если начать вспоминать... Бывало, я сам, собственными руками, лишал родителя жизни. Нет, все-таки я волнуюсь.
Разумеется, не жизни - тела. Физического существования. Сейчас почти все мои отцы здесь, со мной. Во мне.
Те же, кого еще нет, вскоре присоединятся.
Кроме этого.
Будь иначе - разве изменился бы мой пульс?
Я возвращался из школы. Первый раз в первый класс - самое удачное время и место для насилия. Жаль, ирония не помогает. Да и выглядит она, ирония, тускло.
Горчит. Мама ушла заниматься похоронами. Она спокойна и уравновешена, моя плотская мама. Она очень любила отца, и тем не менее: покой и равновесие духа.
Впору позавидовать. Полчаса назад она вышла на связь: с крематорием все оговорено, венок заказан. Чувствовалось: случившееся волнует ее примерно так же, как порча любимого сарафана или разбитая чашка, сравнением с которой я злоупотребил минутой раньше. Она права.
Или просто умеет блокировать лишние эмоции. А я не умею. Особенно - чуждые, тупиковые эмоции.
Мне, в отличие от мамы, плотски родившейся до Искупленья, не приходилось этого делать. Вот и не научился.
Папа, зачем ты полез защищать Владика?
Ты же никогда не умел - защищать...
Детство - чудесная пора. Сейчас длится мое последнее детство: хрупкое, очаровательное, прекрасное самим угасанием, неповторимостью своей, и надо пользоваться каждой его минутой, каждой прохладной каплей. Скоро оно закончится. Начнется вечный рай, но детства там не будет.
Хоть наизнанку вывернись - не найдешь. Почему мне кажется, что детство сегодня закончилось? Не хочу так думать.
Не буду так думать.
Не бойтесь убивающих тело, душу же убить не могущих. Цитата неточная, но разве дело в этом?
Вот твои записи, папа. Лежат на столе, будто ждут возвращенья - твоего. А вернулся я. Один.
Мы редко разговаривали на серьезные темы. С мамой мы были вместе, от момента рождения и до скончания веков, сшитые воедино иглой судьбы, а с тобой держались на расстоянии. По-моему, ты боялся меня, своего сына, все силы отдавая борьбе с язвой страха.
Ну, пусть не боялся - побаивался. Потому и не откровенничал. Давай пооткровенничаем сейчас. В одностороннем порядке. Ты будешь говорить, как опытный музыкант играет пьесу - прямо с листа.
А я буду слушать. Теперь я боюсь тебя, папа. Побаиваюсь.
Тайный голос подсказывает, что ты способен не только навсегда завершить мое прекрасное детство, позволив убить себя перед школьным двором. Ты в силах, дотянувшись из темноты, отравить мой будущий рай.
Иногда яд - ад. Верно, папа?
Давай, оживай. Хотя бы на минутку.
Искушение сильней благоразумия. Моя рука берет стопку из пяти исписанных тетрадок. От последней пахнет свежими чернилами, и еще, почему-то - яблоком.
Зеленой, крепкой, надкусанной антоновкой.
Скулы сводит.
КИ
